Доктор Масюлис — хирург. Старый и опытный. Очень строгий и педантичный. Никогда не улыбается. Преподаватель он хороший, говорит ясно, по делу, объясняет без лишних сложностей, не зацикливается на деталях, конспектировать его лекции — одно удовольствие.
Но мы — двадцать пятикурсниц иняза — давно устали и от доктора Масюлиса, и от его лекций по хирургии, и вообще от четырёх лет военной кафедры. По идее, студентам-иностранникам — прямая дорога в военные переводчики. И кто это выдумал готовить из нас «медсестёр ГО?» И кого можно подготовить, когда так много предметов, так мало времени и даже нет учебников? Анатомией нас уже мучили, фармакологией морочили, строевой подготовкой изводили, гражданской обороной голову дурили… так, а теперь главный предмет — «госпитальная хирургия». Оно и понятно — что должна уметь такая никудышная медсестра? Сделать перевязку. Ассистировать хирургу при очень примитивных операциях. Во всяком случае, доктор Масюлис так думает. И гоняет нас в хвост и в гриву.
Я у доктора Масюлиса хожу в любимчиках. Я почему-то не падаю в обморок ни в операционной, где положено простоять несколько операций (молча, тихонько, в угoлочке, но простоять), ни в перевязочной. И крови не боюсь. Однокурсницы мне завидуют — многим делается дурно от одного взгляда на хирургические инструменты. Наверное, у меня железный желудок. Или у них воображение лучше развито. В обморок почему-то валятся самые высокие и крупные, а во мне еле-еле полтора метра, и самой маленькой однокурснице я с трудом достаю до плеча. Литовцы — люди рослые.
(Одна фобия у меня всё-таки есть — я не могу научиться делать уколы. Ну, не могу я уколоть живого человека иголкой! Не могу. Но нас много, удаётся спрятаться за спинами более храбрых, а зачёт я благополучно сдаю на манекене с резиновой заплаткой.)
Ещё я хорошо запоминаю термины и названия. Доктор Масюлис принимает это за интерес к предмету, а я просто люблю слова — филолог же! А слова здесь красивые: корнцанг, троакар, шпатель… А ещё мне нравится, что в названиях инструментов сохраняются фамилии изобретателей — этакая историческая преемственность, принадлежность к старинному ордену: Лю-эр, Ко-хер, Биль-рот, Холь-стед, Лан-ген-бек… «Лангенбек» меня смешит — «длинный клюв».
Ну, и конечно, сказывается домашнее еврейское воспитание: учат тебя — учись, чёрт бы тебя побрал! Учись! Лишних знаний не бывает!
Оно, конечно, лишних не бывает, но всей учёбы нам осталось два месяца, на носу защита диплома и государственные экзамены, продохнуть некогда. А у меня ещё одна беда — конспект по марксизму-ленинизму оказывается слишком короткий. А надо, чтобы был «развёрнутый». То есть, просто исписанная общая тетрадка — читать же это никто не будет. Но без этого конспекта не допустят к экзамену. Я нахожу выход — беру в библиотеке «Хрестоматию классиков марксизма-ленинизма» и переписываю всё подряд, пока не наберётся нужный объём.
Идея хорошая, но вот делать этого на лекции доктора Масюлиса всё же не следовало. Потому что хирурги — люди весьма наблюдательные, а чтобы от его предмета отвлекались — такого доктор Масюлис не потерпит. Я попадаюсь, как первоклассница с «посторонней» книжкой на коленях. Доктор просто в бешенстве. Вы знаете, как выглядит литовское бешенство? Оно никак не выглядит. Но почему-то всё понятно.
Но я ещё не успела оценить размеров бедствия. Доктор Масюлис останавливается надо мной и говорит очень медленно, почти по слогам:»Послед-няя практи-ка в боль-нице вам не за-считывается. Будете от-рабатывать заново.»
А вот это уже катастрофа. Двадцать пять часов — в другое время я бы их как-нибудь нашла. Но недописанная дипломная работа! Но госэкзамены! А выхода нет — диплом можно получить только вместе с военным билетом. Значит, придётся отработать по ночам.
Однокурсницы посмеиваются — это же надо умудриться пострадать за марксизм-ленинизм! Я вяло огрызаюсь. Они правы. Действительно — особое везение.
Вечером после длиннейшего учебного дня я притаскиваюсь в больницу и докладываюсь. Меня отправляют не в хирургию (где, правда, ночью тоже не сахар — раны болят по ночам), а в лёгочное отделение. Там заболела медсестра, и любой паре рук будут рады. Даже таких неумелых рук, как мои.
Нормально. Шестьдесят больных. Две или три медсестры. А что надо делать? Конечно же, уколы. В огромном количестве. Но я же не умею! «Научишься.»
И начинается очень долгий вечер. Я, вообще-то, не так уж и плохо справляюсь. Всё, как учили. И стерилизатор открываю правильно — крышкой к себе, чтобы паром не обожгло, и шприцы собираю, соблюдая стерильность… и, короче, тяну время, как могу. Но этот момент всё равно наступает. Сестричка Ванда собирает для меня всё нужное в эмалированный тазик, разворачивает меня за плечи и отправляет в палату с указаниями, что кому. Руки у меня дрожат, в тазике всё дребезжит. Я подбадриваю себя тем, что больным ещё хуже — потом мне становится стыдно…
И тут — потрясаюшее везение. Первая же больная, которую мне надо уколоть, оказывается бывшей медсестрой на пенсии. Она оценивает ситуацию мгновенно — и начинает вполголоса меня подбадривать:»Вот, молодец, ты же всё правильно делаешь, так, воздух выпустила, держи шприц под таким-то углом, теперь плавно… умница, видишь, и мне даже совсем не больно.» (Ага… Не больно ей. На ней уже живого места нет, а тут такая криворукая неумеха…) Вся палата наблюдает за нами с любопытством, и вдруг остальные женщины тоже включаются:»…колите, сестричка, не бойтесь, у вас лёгкая рука…» «…не боги горшки обжигают…» «…давай, дочка, ты же умная, студентка, небось…» Все, как одна, убеждают меня, что им совсем не больно. Я понимаю, что они меня просто успокаивают, мне хочется плакать, но после пятого укола дело уже идёт веселее. На публике плакать — это абсолютно исключено. (Плакать я буду потом, когда oкончится смена, от пережитого страха, от напряжения — и от облегчения.)
Практика укладывается в четыре ночи. Уколы делать я научилась. Фобия побеждена. Я приношу доктору Масюлису подписанную бумажку из больницы. Теперь ещё зачёт и экзамен. Доктор на бумажку не смотрит. Он молча берёт мою зачётку и — автоматом! — ставит мне пятёрку по своему предмету. Неожиданно. И, честно говоря, неслыханно! Но очень по-литовски: наказан — прощён — всё забыто.
И от этой истории остаются у меня два воспоминания. Больные женщины — целая палата! — которые изо всех сил хотят подбодрить робкую неумелую девчонку. И как красиво и медленно восходит солнце, когда идёшь домой с ночной смены, а все страхи уже позади.